Форум » Традиции, история казачества » Рассказ старого казака Василия Григорьевича Пивоварова » Ответить
Рассказ старого казака Василия Григорьевича Пивоварова
Админ: 4 июня 2013 года скончался после продолжительной болезни Василий Григорьевич ПИВОВАРОВ — казак XV Казачьего Кавалерийского Корпуса, принимавший участие в боях, выданный вместе с тысячами других казаков в Лиенце. Ниже приведен отрывок из воспоминаний Василия Григорьевича. 21 июля [2012 г.] на открытие Мемориала на усадьбу к Мелихову В.П. приехал в гости ветеран Казачьего Стана Пивоваров Василий Григорьевич. Все 4 дня до открытия Василий Григорьевич много беседовал с М. Д. Смысловым — главным редактором журнала "Отечество и Вера", который записал эти разговоры и переложил их на бумагу. Михаил Дмитриевич любезно предоставил свои записи, отрывки из которых Вы можете прочесть здесь. . . Рассказ старого Казака Василия Григорьевича Пивоварова, приехавшего на открытие второй части Мемориала из станицы Кривянской М.С. — Откуда Вы родом, Василий Григорьевич? В.П. — Из Новочеркасской тюрьмы, где и родился в 1925-м. Сразу после родов маму расстреляли, а перед этим расстреляли отца и его брата с сестрой. Правда, узнал об этом лишь в 1933-м, когда директор нашей кривянской школы, неожиданно вызвав меня в кабинет, с «мясом» сорвал с моей рубашки ленинскую головку: «Ах ты, сука белогвардейская! Думал, не узнаем?! Пошёл вон из школы!» Ну я и пошёл, в кабинете директорском сперва похныкивая, а в коридоре — с радостью: «Ребята, меня из школы выгнали!» Дома, правда, узнав об этом, отец – Григорий Назарович Пивоваров – «красный» казак, умело скрывавший, что во время Гражданской долгое время служил в разведке, в полку «белого» генерала Васильева, — забегал: «Вот ведь, тадыт твою мать, дознались, тадыт твою...» Пока мама-Дуня на него не прикрикнула: «Ну что ты парня материшь, старый дурак? Много тебе твои красные помогли? На себя и пеняй! А сына не трожь! Он и с двумя классами в хозяйстве управляться сможет». «Ну пусть управляется. Только если ты, Васька, мою фамилию когда сменишь, — прокляну!» Кое о чём потом я всё же дознался. Оказалось, родная моя мать перед расстрелом упросила двух тюремных охранников, что родом, как и она, со станицы Кривянской были, отнести младенца в Кривянскую, отдать тем, кто возьмёт. Охранники отнесли и положили меня возле строящегося дома, на доски. Вечером пастушонок гнал мимо стадо, коровы сгрудились возле этих самых досок, пастушонок подошёл, увидел, что здесь дитё лежит, отогнал коров и позвал станичников. А у Шаповаловых перед этим двое сынишек от оспы померли; Шаповаловы меня и взяли. Что же касается моего настоящего отца, то был он, как дознался потом, казачьим полковником Русской Императорской Армии, служил, как и приёмный отец, в разведке. И так случилось, что после занятия будёновцами в 1918-м станицы Кривянской мой настоящий отец с офицерами, казаками и казачками, почти без патронов, при одном орудии и тремя снарядами, ушли в побег в Заплавы. Сидят в камышах, обсуждают, что делать. Надо, решают, в атаку идти, а то ведь всё равно деваться некуда – придут будёновцы и перебьют. А тут мальчишки с Кривянки бегут: «Кто тут Тарасовы-Пивоваровы?» Мама моя приёмная, в девичестве Тарасова, и отозвалась. А мальчишки: «Тётка Дуня, Буденный в Кривянке твою мать, бабку Тарасиху на груше за ноги повесил, у неё юбка задралась и всё видать! Гы-гы-гы!» Стало тут тихо-претихо. И в этой тишине мама моя приёмная подходит к свёкру, снимает с него пояс с наганом, цепляет его себе, подходит к арбе, берёт карабин, патроны, выводит коня… А за ней и другие казачки, таким же макаром. Тут уже казаки кричат: «Стой, Дуня, стой! С утра пойдём, иначе за просто так перебьют! Но прежде надо всё разведать». И к ребятишкам: «Орудия у Будённого есть?» «Три пушки он на Заплавы направил, вам подвалит!» Тут дед Никиша вперёд выступил: «Я, говорит, — гвардеец Его Императорского Величества, пушкой командовал, у меня три лычки, мне Его Величество орудие доверяли! Пусть ребятишки бегут и точно скажут, где у Будённого эти пушки стоят, а я, как в атаку пойдёте, их разнесу!» Сбегали, рассказали. Утром, в четыре часа, когда казаки с казачками к Кривянской по яру, по низине выдвинулись, дед Никиша ещё раз возле орудия, у которого даже прицела не было, руками поводил, примерился и тремя оставшимися снарядами, три буденовских пушки уничтожил. Пошли казаки в атаку. Но под моей приёмной мамой лошадь сильнее оказалась: мама вперёд всех вырвалась доскакала до дерева, где бабка Тарасиха вверх ногами висела и давай садить из нагана. А следом отец мой родный скакал и из маузера садил… Мало кому из красных удалось тогда уйти, да и сам Будённый едва спасся: броневиком его один прикрывал (потом казаки броневик этот всё равно сожгли), да ординарцы ему успели коня подвести. Ранен был Будённый в Кривянке, как потом и сам вспоминал, пулей из нагана, но ускакал… — Выходит, после победы красные об этом не дознались и приёмную Вашу маму не расстреляли, как и родную? — А не выдал никто. — После второго класса прогнали Вас, значит, и из «октябрят» и из школы. Чем же потом занимались? — Как чем? Да всё хозяйство, почитай, на мне было. И птица, и свиньи, и лошади и корова – там в коровнике, зачастую, и ночевал – родители сильно пили. Потом и на тракториста подучился. Ну а после уже наши пришли. Хайль Гитлер, значит. — Почему «хайль Гитлер»-то, Василий Григорьевич? — Да потому, что меня, чуть не до сего дня фашистом обзывали! А какой я фашист? Я – казак! С уходом красных наш школьный учитель Попов стал станичным Атаманом, и 256 молодых ребят из одной лишь Кривянки к нему, а не к Гитлеру пошли! И я пошёл. Попросил у мамы благословения (отца с началом войны в военкомат вызвали, но в армию по здоровью не взяли: послали в Кемерово воевать на трудовом фронте, на шахтах). Взяла мама икону: «Иди, говорит, — благословляю!» — И… воевали? — А то как? На Миусе вон, страшные, кровавые бои были. Колотили друг друга, как собак. Но много и к нам перебегало; до самого, почитай, последнего дня войны перебегали. Узнают, что против них казаки стоят и бегут к нам. А из лагерей сколько шло! Кто в казачьи части, кто в РОА… Какая там «Отечественная» — Вторая Гражданская была! Ещё похлеще Первой... За Миус я от Походного Атамана Павлова два Георгиевских Креста получил, наградное оружие. Тогда же и хорунжего присвоили. Но в основном я в разведке воевал. Помню, как отряд чекиста Фёдорова, что в 1944-м, на пяти бричказ вёз взрывчатку для уничтожения Почаевской Лавры, мы в правильном направлении – на Польшу довернули. Где их потом поляки или бандеровцы поколошматили… — А Лавру-то партизанам зачем было взрывать, коль Красная Армия тогда уже по всем фронтам наступала? — А их и спросите, зачем. Нам же – Походному Атаману Павлову Сергею Васильевичу из Штаба Атамана Краснова Петра Николаевича поступили разведданные, что в такое-то время фёдоровцы со взрывчаткой к Лавре пойдут. И приказ: в бой не ввязываться, поскольку их слишком много будет — сомнут и к Лавре прорвутся-таки. А вот показать их разведчикам, что поджидает партизан многочисленная засада казаков (хотя нас чуть больше сотни было), дабы повернули они от Лавры, следовало. Красные в Почаевскую Лавру со дня на день уже войти должны, так пусть и входят и находят её в целости и невредимости, не пеняя потом, что гады-немцы перед отступлением русские святыни уничтожают. — А сталкиваться с тем, что партизаны под казаков или «полицаев» работают, не приходилось? — Да постоянно. Когда железную дорогу Киев — Житомир охраняли, так из многих сёл бабы прибегали на «казаков» жаловаться. Мол, ваши приходили, всё пограбили... «Какие такие наши?» «Да казаки!» Скакали, разбирались, порой и вылавливать удавалось этих самых «казаков» — красноармейцев, в лесах скрывавшихся. Прощения они прилюдно просили, а многие и впрямь потом к нам записывались. Это из тех, конечно, что просто от голода грабежами занимались. Но однажды удалось и серьёзных «казаков» отловить, после того как они сарай с «пособниками партизан» в одном украинском селе сожгли. Оказалось – молодые выпускники эмгэбэшных школ, в основном евреи, но в настоящей казачьей форме. А командиром у них — русский… — А нормальные-то евреи Вам встречались? — Встречались, конечно. В 1947-м хороший еврей-прокурор мне сам подсказывал, как и что говорить, чтобы срок поменьше дали. А перед этим, когда моим делом занялся, велел из клоповника меня отселить и в баню сводить. И дали мне тогда «детский» срок — всего 10 лет. Правда, когда уже в Кемеровском лагере был, дознались-таки, что не в обозе, а в разведке я всю войну воевал. Опять, значит, суд. Но этот же прокурор и успокоил: «Указ, говорит, вышел не расстреливать, так что крепись, получишь 25 лет и пять поражения в правах». Зла на него не держу – и в самом деле хороший еврей. А вообще антисемитских настроений у нас никогда не было – понимали казаки, что не с евреями мы воюем, а с богопротивной властью, что полонила и Дон и Россию в целом. — Фамилии казаков, что рядом с Вами против этой самой богопротивной власти воевали, не припомните? — Зачем тебе фамилии? Назову – мне ж их сыны не простят. — Почему не простят-то? Всё ведь давно забыто, за такие вещи у нас уже не преследуют. — Это кто тебе сказал? Приезжал тут ко мне в Кривянку один. Из Азова, говорит, казак. И с вопросом – не знаю ли я кого из казаков, взвод которых в 1943-м три дня целую дивизию РККА сдерживал, пока «Катюши» не подтянули? А мне накануне сон приснился, что стучится ко мне вроде бы и казак, но рога у него почему-то торчат… Так что я ему за тех казаков рассказать должен? Чаем, конечно, гостя угостил, но говорю, ты уж в моём деле сам почитай, где и с кем я воевал, всё там прописано. Засмеялся. «Крепенький ты, говорит. — А я ведь три дня, перед тем как к тебе придти, готовился. Ну да ладно, всё уже забыто». Ну забыто, так забыто. Мне вон некоторые «подсказывают», что в Кривянке лишь «красные» казаки теперь. Нет, говорю, не бывает красных казаков. Или ты казак или нет. Если они с покаянием настоящими казачьими делами занимаются, то зачем же их хаять? Помогать, а не хаять надо. — Но Сталин в 1936-м вроде бы казачьи части возродил? Не встречались с такими на фронте? — Я не встречался, а мама встречалась. Когда они Кривянку опять занимали. Спрашивает: «Вы казаки?» «Казаки мы, казаки!» «А уральские?» «Нет, мы не враги, мы не вражеские». Я – курский, он – гомельский». Хорошие, в целом, ребята, наверное среди них и впрямь два-три родовых казака было. А из наших мало кто домой вернулся. Помню, как в Лиенце, при выдаче на сталинскую расправу, сколько кровищи текло… Англичане под мостом, над Дравой целую роту штыками вверх поставили, но бабы всё равно сначала детишек на эти штыки бросали, а потом и сами прыгали: никто добровольно возвращаться на «родину» не хотел. Так всю эту английскую роту в Драву и утянуло… Англичане и по сей день по своей роте, слышал, скорбят, но правды не раскрывают. А ведь с крыш бараков их операторы всё на плёнку снимали. Но как такое показывать, если тем же юнкерам сколько голов прикладами поотбивали…. — А Вы то как уцелели? — Чудом Господним, не иначе. Посекло меня слегка возле того моста осколками немецкой лимонки, крышечку с которой какой-то, на негра уж больно похожий, чудила свернул и за верёвочку побалтывал. Когда я это увидел и понял, что долго он так не побалуется, то крикнул казакам, чтоб ложились, а сам развернулся и побежал. Тут-то меня и зацепило осколками. А ночью, на сонного и, слава Богу, уже перевязанного, навалились, скрутили проволокой руки и – в вагон. На австрийской границе – остановка… Руки мне ещё в вагоне развязали: выхожу в мундире, при трёх Георгиях, от Атамана Павлова полученных (сменивший его Доманов крестов уже не давал). А тут советский полковник, при орденах: «Ты откудова?» «С Кривянки». Как кинет меня в сторону: «Немедленно раздевайся – вон тряпки!» Гора всякой одежды, как понял потом, оставшейся от расстрелянных казаков, власовцев и бандеровцев – Украинского вийска, высится. Ну я быстро переоделся, а полковник наказывает: «Говори, что нигде не воевал и хнычь побольше!» Иду дальше, гляжу — за столом чекистня сидит. «Где служил?» «Да нигде не служил, в обозе я хны, хны, хны, да копал хны, хны, хны...» «А чего хромаешь?» «Да это американцы с самолёта хны, хны, хны.» «А чего плаксивый такой?». Так ведь «хны, хны, хны…» «Иди на … отсюда!» И полковник тот, смотрю, тоже подходит: «А ну вали, пока палкой не схлопотал!» Спас он меня тогда. Но не надолго. Погрузили нас, отфильтрованных, в вагоны, и — в Караганду. Но там не приняли, отправили в Кемерово. А и в Кемерово, видать, всё переполнено. нигде таких, как я инвалидов принимать не хотят... И тут, видать, указание сверху пришло: направлять инвалидов по месту жительства... Два года честно в колхозе трудился, а потом смотрю — председатель Фадей Иванович на линейке едет, а рядом незнакомец сидит. Рванулся я к бричке, где у меня пистолет заначен был (когда домой возвращался один краснофлотец уговорил махнутся на мои часы – мол, домой вернёшься, на родные места поглядишь и стреляйся, чтоб энкавэдисты не мучали). Решил, что пришла пора стреляться. Но тот, что рядом с председателем сидел, спрыгнул и дорогу мне преградил. И пошло поехало… Сначала 10 лет, потом, когда дознались, что я обоза и в глаза не видел – всю войну, почитай, с коня не слазил – 25. Тюрьмы, пересылки, лагеря… Самые страшные – Питерские и Соликамские. Да ешё дорога Москва-Пекин, где, почитай под каждой шпалой русские кости лежат. На той дороге, за Байкалом, на одной из пересылок с будущей своей женой – приглянулась она мне, — удалось несколькими фразами перекинуться, да адресами обменяться. Она на дороге той до самого Улан-Батора вообще ни за что 5 лет киркой отмахала: шла с подругами, такими же комсомолками-доброволками с фермы, что в станице Раздольной, Краснодарского края, и увидела полусгнившую уже дверку, возле совхозного свинарника валявшуюся. Пять кусочков от той дверки отломала, пять лет за них и получила… — А в карцер Вам попадать доводилось? — Да сколько раз! Помню земляной мешок, где сверху на голову из трубы вода бежала. Восемь суток в нём простоял, а вышел – даже не качнулся. Начали давление мерить – всё в норме. Может, потому ещё все эти муки выдерживал, что Богу постоянно молился. И перед зачтением приговора – ВМН на 25 лет заменённая – тоже молился: «Господи, стерплю я только для Тебя». И улыбаюсь. А они зверять. Они вооружённые, а я голый казак стою. В одной рубашке порватой и штаны. Стою перед ними и 2 штыка сзади торчат. Одного меня боятся. Я же голодный, меня только шумни и я упал. А они сытые, мордатые, а боятся: «Чего смеёшься, знаешь, что тебе будет?!» А я улыбаюсь: «Господи, стерплю всё ради Тебя». Было ешё: перед следователем сижу, руку так щепоткой на коленях держу, а он как заорёт: «Ты что меня за сатану считаешь!!?» «Как можно, говорю, — гражданин начальник»… Когда в Ростовский лагерь попал, смотрю трое священников в кучку сбились и молитвы тихонько читают. Подождите, говорю, давайте пропоём: «Отче наш, иже еси на небеси…» Они мне: «Что ты, что ты, начальство услышит, и — в карцер.» Ничего, говорю, пропоём и в карцере. Пропели мы и «Отче наш» и «Богородица, дева, радуйся» и «Живый в помощи»… И ничего. С тех пор так и молились. Хотя и запрещалось это конечно. Но начальником там был Марушкин, хотя и чекист – чекистом, а вроде как тоже из казаков. Раз, в ночь на Рождество, говорю батюшкам: пойду к Марушкину славить. «Да ты что, прибьёт ведь!» У одного из этих священников поясница была уже брезентовой «рубахой» переломана – это когда в брезент два кольца продевают и спину человеку в такую «рубашку» одетому, 2-3 минуты гнут. Так этого батюшку, вроде епископа даже с Краснодарского края, 5 минут «выгибали». Поясница у него и лопнула. Благо врачиха потом как-то выправить ему поясницу сумела. А у другого, вроде о. Дмитрием звали, нога, тоже в наказание, «переусердствовав» сломали. Они было к прокурору по надзору обратились, но тот вразумил: «Кто же виноват? Будьте советскими людьми, тогда и поговорим. А то кресты понадевали и чего-то ещё жалуетесь». Зверьё, словом, словно специально подобранное. Так что опасались они за меня, конечно, не напрасно. Но ничего, пошёл славить. За бараком – первый пост: Ванька, наш, кривянский, ссученный, за изнасилование срок мотающий: «Ты куда?» «Да Марушкин чего-то вызывает». «А чего?» «Да ничего, дорогу давай!» Посторонился Ванька. У выхода в городок – другой пост, уже настоящий охранник, не русский. Опять же стоять велит. Чего стоять, если начальник лагеря вызывает! «Какая начальника? Где бумага?» «Сейчас тебе вынесут бумагой по морде, да в карцер пойдёшь! Не понял, что ли, Марушкин ждёт!» «Проходи!» У дверей Марушкина ещё двое с автоматами. Но эти и слова не сказали – решили, видать, что я по тому же делу, по которому только что по коридору какого-то бледнющего заключённого провели. Вошел я и с ходу давай славить. Марушкин в расстёгнутой рубахе, в кресле сидит и глаза у него — на лоб. Но не перебивал. Встал потом, подошёл: «Ну что с тобой ещё делать, скажи!? Ладно — наливает стакан, — на, выпей». Выпил я. Марушкин шмат сала протягивает: закуси. «Ты же знаешь, казаки салом не закусывают». «Ну на тебе хлеб и мотай!» Перекрестился я, хлебом закусил, вышел. К бараку уже почти пошатываясь подошёл, тут Ванька: «Ну чего тебе Марушкин сказал?» «Сказал, что гланды тебе натянет, за то, что пропустил.» Утром чую, у моей верхней койки чья-то рука. Глаза открыл – Марушкин. «Вот, говорит, — всю охрану обманул и пришёл, кому – мне, коммунисту, Христа славить!» А один из батюшек, епископ вроде: «Вы уж не серчайте на него, малость согрешил он, не совсем по правилам славил». Махнул Марушкин рукой: «По правилам… Молитвы то и я, может знаю, а вот, как он попробуй!.. По правилам…» Вышел из барака и всё, без последствий. На этот раз. Но были другие разы, с последствиями. Достал-таки я их своими «выходками». Как-то работаю у себя в литейном, подходит оперуполномоченный: «Ну пойдём, хватит тебе, зажился ты на белом свете». И в карцер, даже не сказав за что, заводит. А там – трое блатных. Я понял: навалятся, изнасилуют и… конец. Вечером один подходит, начал туда-сюда… Я вскочил – хлоп его, он – головой о стенку. И начал подыхать. Двое других в угол зажались: смотрите, говорю, если повылазите – убью. А сам стал казачьи песни петь. И «По Дону гуляет» и «Стеньку Разина». Принесли воды и кусок хлеба. Поел и опять пою. Потом опять дверь открывается: «Кто на букву П.?» Один я – Пивоваров. «Выходи!» Вышел. «Руки назад не надо!» Как не надо, что за чудеса? Иду – сидят нач. режима, оперуполномоченный, начальник спецчасти и начальник лагеря: «Иди в зону». Захожу в зону, бегут священники: «Вася, Вася, у нас новости!» «Какие ещё могут быть новости?» Да Сталин умер, а-а-а.!» «Подох, сука!?» «Что ты, Вася, что ты, помолчи!» «Да теперь уже всё, иначе бы я из карцера и не вышел». Выстроили лагерь. Марушкин объявляет: «Как только гудки пойдут – шапки долой!» А я стою и оглядываюсь – вижу бугорок сзади. Жорка, друг, ёрзает: «Ты хоть стой смирно, опять чего учудить хочешь?» Я стою. Марушкин руку поднял – пошли гудки. Вскакиваю я тогда на бугорок и кричу: «Братья станичники, православные христиане, не снимайте перед этим паразитом шапок!» И никто не снял! Начальник кричит: «Долой головные уборы!» А никто не снимает… На другой день захожу в барак – сидят Марушкин с начальником режима Галюком. «Выжил, ты, выжил.., — протягивает Марушкин. — Не знаем только, как же ты выжил…» «А ты знаешь, мне его жалко», — поднимается Галюк. «Да чего его жалеть-то?» «Вот если бы у нас все партийные были такие», — вздыхает Галюк и выходит. «Во дурак жидовский, — удивляется Марушкин. – С врагов захотел хороших людей сделать». Но выжить-то я выжил, а из лагеря не выпускают. Через несколько месяцев, так и не дожив до освобождения, умер Атаман Попов, с которым мы вместе и воевали и напоследок в одном лагере оказались. Бежит блатной, кричит: «Васёк, отец твой на проволоке висит». (Мы с Поповым в лагере вместе держались и многие думали, что он мой отец). Я подбежал, пульс пощупал – действительно мёртв, сердце видать разорвалось. «Ну, говорю, до свидания, Фёдор Константинович. Скажи там Ермаку Тимофеевичу, Атаману Платову и всем нашим атаманам – пускай приходят, всех нас выручают!» Обернулся, а позади Марушкин стоит: «Чего несёшь-то? Какой дурак тебя выручать будет?» Выручили однако. Незадолго до освобождения, правда, Марушкин приказал меня в 10-й барак к учёным перевести, что ракеты какие делали. Барак у них, конечно, чистый был, пастельное бельё... Но я там койку свою сразу перевернул: возвращайте назад! «Так для тебя же дурака, как лучше хотели». Как лучше… Вышел бы я на свободу, что бы обо мне подумали? Ссучился, стукачом стал?... А сколько же красноармейцев в лагерях передохло! Особенно в Кемеровском. Вернулись с фронта, жрать нечего, языком молоть начали, а им — 58-я, дробь 10… Ты понял? Чтоб, значит, на пенсиях их сэкономить... В 55-м в Кривянку вернулся, сторожем на скотном дворе работать стал. Так фашистом всё обзывали. А я внимания на них не обращал. Какой я фашист? Я – казак! Они злятся, а я – ноль внимания. Подскакивают как-то одни: сейчас, мол, тебя, фашистского гада, задавим! Я хватаю лошадь по башке, лошадь падает. Они заохали: «Григорий, Григорий, поднимай кобылу-то!» А кобыла не поднимается. Тут и Жолобов, бригадир бежит: «Что случилось?» «Да он кобылу кулаком…» Четверых детей с женой вырастили. Двоих уже нет. Особенно первенца – Серёжку жалко. Школу на одни пятёрки кончил, в Политехнический институт поступать поехал. А со школы характеристику послали: «Сын врага народа…» В Армению он, на заработки вроде завербовался. А приехал уже блатным. Дома, правда, отошёл малость и в глушь, опять на заработки подался. Заработал вроде, но сразу всё и пропил, с кем-то там подрался – опять тюрьма. Вышел уже лёгочником, дома уже доходил. Но и в Кривянке в драку ввязался, а когда поддали – брата Федьку на помощь звать прибежал. Федька дюже здоровый был, всех почти раскидал, а тут его ножом… Хирург сказал, детей у Федьки уже не будет. Запил Федька. Тогда Сергей и говорит, умираю, брат, давай на прощание поцелуемся. Поцеловались… Вскоре и Федька от туберкулёза в могилу сошёл. Вот так из-за женщины-завуча, написавшей, что «сын врага народа» два таких парня сгинули… А то, что Мелихов памятник Атаману Краснову поставил — это он крест на себе поставил! Враг – сатана вроде в Краснова целится, а целится и в него – Мелихова. Но Господь не допускает, ты понимаешь? А трудно будет – пусть перекрестится Мелихов и скажет: «Терплю только для Иисуса Христа!» И всё спадёт, на себе сколько раз испытал. А Краснова потом отсюда снимут и поставят в Новочеркасске, ты понял? И принесут его туда, как Святого! Вольная Станица Источник: http://kvzn.zp.ua/?go=news&nomid=47&news_id=1976
Ответов - 0
полная версия страницы